Фильм «Фауст»

«Фауст» Александра Сокурова выглядит последним титаническим высказыванием «авторского кино», как понимали это искусство в прошлом веке

Здесь все демонстративно против привычек современного зрителя. Даже кадр формата 3:4 — в кинотеатрах о таком практически забыли. Но Сокурову важно, чтобы в кадре было тесно. Чтобы персонажи толкались и протискивались, ежесекундно чувствовали физическое неудобство, которое оборачивается зрительским дискомфортом. Низкие двери, маленькие комнаты, узкие мощеные улочки: пространство стремится сжать Фауста (Йоханнес Цайлер) так, чтобы от него остался только мясистый нос. Но и этого мало: при появлении Мефистофеля (тут его зовут Маурициус, он ростовщик) картинка кренится набок, как будто отражаясь в кривом зеркале. Сокуровский «Фауст» — несомненно, самый неуютный и странный из миров, которые доводилось снимать французскому оператору Брюно Дюбоннелю, в чьей фильмографии есть «Гарри Поттер» и «Амели».

Специфическая странность этого «Фауста» — в сочетании тщательного натурализма среды и физиологизма помещенных в нее тел с почти театральной условностью мизансцен и пластики исполнителей. В доведенном до гротеска столкновении природно-материального и неестественного. Гомерически неуклюжего Маурициуса играет виртуоз пластического театра Антон Адасинский: совершенное тело артиста заключено в отвратительный телесный грим и сковано набором скудных, ущербных движений. Это говорит не только об интерпретации хрестоматийного образа, но и о природе всего фильма.

Она, с одной стороны, карнавальна, причем не как у Гете, а как у Рабле в трактовке Бахтина — через «материально-телесный низ» (страдающий метеоризмом Маурициус периодически пускает зловонные газы и присаживается опорожнить кишечник аккурат у церкви; Вагнер долго нюхает носки Фауста и т. д.).

С другой стороны, в пространстве этого «Фауста» и поведении его обитателей сквозит что-то отчетливо кафкианское: сокуровские персонажи катастрофически несвободны, логика их движения в кадре обусловлена не личными желаниями и волей, а чем-то внешним и, по видимости, абсурдным. Сокуровский Фауст вопреки всем традициям не рефлексивен, но автоматичен. Даже его желания фантомны (нельзя сказать, что он хочет девушку, скорее что-то заставляет его хотеть). Закономерно, что исполнение фантомных желаний оборачивается кошмарным мороком, как в сцене после ночи с Гретхен, когда в разгромленную спальню входят фантастические уроды, как будто со средневековых аллегорических картин.

Души нет: это Фауст обнаруживает в начале фильма, анатомируя труп. Что же управляет телом? Тут надо вспомнить, что «Фауст» завершает, точнее, закольцовывает тетралогию Сокурова о тиранах, предыдущими частями которой были «Молох» (о Гитлере), «Телец» (о Ленине) и «Солнце» (о японском императоре Хирохито). Поэтому в «Фаусте» пустую оболочку, бездушный автомат заполняет желание власти — не та ницшеанская «воля к власти», которую Хайдеггер трактовал в смысле становления, а банальное «все дозволено». Ирония не только в том, что в середине фильма Фауст неожиданно оказывается в бричке Чичикова (на правах, очевидно, «мертвой души»). Но и в том, что последним препятствием для сокуровского Фауста оказывается жалкий Маурициус (который знает, что душа есть — иначе что бы он брал в залог?). Побив его в финале камнями, Фауст с возгласом «Дальше! Дальше!» устремляется к горным вершинам, а тесное пространство картины распахивается в ледяной безжизненный простор.

Хотя трактовать фильм в этическом и даже философском смысле означает неизбежно сузить его проблематику: она слишком тесно связана с самим художественным языком, на котором говорит Александр Сокуров. Это язык модернизма, сложной, перегруженной формы. Как и вопросы, поставленные в цикле о власти, он целиком принадлежит ХХ веку. В этом смысле форма «Фауста» обобщает и замыкает сокуровскую тетралогию даже более наглядно, чем содержание.

Читайте далее: http://www.vedomosti.ru/lifestyle/news/1501364/ocherednoj_poslednij#ixzz1mMHjYdl5